"Ошеломляюще здорово, хотя и мучительно временами"

2006-ой выдался богатым на круглые даты: весь год празднуются большие юбилеи - Моцарта, Рембрандта, Шостаковича. А всякая с размахом отмечаемая годовщина требует от организаторов умения лавировать между патетикой и любовью к чествуемому: грань между тактом и безвкусицей в торжественных случаях оказывается на удивление тонка. С юбилеем Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, кажется, пока все обошлось: не последовало ни громких скандальных публикаций и разоблачений, ни публичных признаний в любви от чиновников первого ранга. Зато филармонические фестивали, посвященные DSCH (музыкальная монограмма Шостаковича), следуют один за другим, в Петербурге и Москве поставлены все балеты на музыку композитора, в Большом Геннадий Рождественский в день юбилея Шостаковича - 25 сентября 2006 года - дирижирует оперой "Леди Макбет Мценского уезда", а в Мариинке идет ее вторая редакция - "Катерина Измайлова". В петербургском БДТ прозвучит Седьмая симфония, дирижировать которой будет Максим Дмитриевич Шостакович. К юбилею опубликована переписка композитора с ближайшим другом молодости Иваном Соллертинским. Словом, все так, как и должно быть: человек уже стал историей, но его музыка еще молода, а жизнь еще нуждается в исследованиях.

Дмитрий Шостакович появился на свет в 1906 году, а умер в 1975-м, то есть прожил жизнь длиной в эпоху - от краха старой империи до апогея новой. Его бесспорный и огромный талант был очевиден современникам и его юности, и поздних лет. Ему пытались приклеивать ярлыки главного советского композитора и тайного нонконформиста, формалиста, новатора и, наоборот, традиционалиста. Критикам и биографам по обе стороны советской границы приходилось нелегко: одним нельзя было писать о страшной и печальной музыке Шостаковича, потому что это противоречило жизнеутверждающим и оптимистическим принципам государства, другим казалось, что композитор непрерывно пользуется эзоповым языком или принимает правила игры и тем самым предает себя и высокое назначение искусства. К счастью, конъюнктура - явление временное, и сто лет спустя после рождения Шостаковича его музыка оказывается свободной от всяческой словесной трухи.

Дмитрий Шостакович родился в Петербурге 25 (12-го по старому стилю) сентября 1906 года. Музыке его начали учить сравнительно поздно по нынешним меркам - девятилетнего. В тринадцать лет он уже был зачислен в Петроградскую консерваторию, где занимался на двух отделениях - фортепианном и композиторском. Близкий друг семьи Шостаковичей, детская писательница Клавдия Лукашевич в одном из писем зафиксировала дух той жизни. Собираясь на детский праздник (в честь младшей сестры будущего композитора, Марии) она спросила еще одну приглашенную в гости даму: "Что вы получили в пайке? - Селедки. - Отлично. Захватите селедки, а я два кочана капусты. Да напишите стишки - мадригал". Тягости времени - тягостями, а о музах тогда не забывали.

Виктор Шкловский в одном из своих мемуаров зафиксировал диалог Александра Глазунова с Горьким. Писатель, к которому Глазунов, ректор консерватории и знаменитый композитор, пришел за материальной помощью для юного Шостаковича, спросил о музыке молодого дарования:
- Нравится?
- Отвратительно! Это первая музыка, которую я не слышал, читая партитуру.
- Почему пришли?
- Время принадлежит этому мальчику, а не мне.

Время действительно принадлежало Дмитрию Шостаковичу: он сочинял, музицировал в шутку и всерьез, работал тапером в кинотеатрах, и все было ему впрок и впору, даже поденщина и рутина: он и из нее извлекал пользу. Впоследствии режиссер Григорий Козинцев, работавший с композитором на протяжении сорока лет, писал: "Для Шостаковича никогда не бывает оскорбительным написать музыку именно на 1 минуту 13 секунд, и притом, чтобы на 24-й секунде оркестр играл тише, так как начинается диалог, на 52-й громче, так как стреляет пушка".

Удивительными чертами Шостаковича, по мнению многих, были его любопытство и интерес к "низким" и "легким" жанрам - от городских романсов до оперетты. Своим ученикам он внушал, что музыка может быть только хорошей или плохой. Может быть, именно поэтому ему так хорошо удавался его "фирменный" сарказм. Достаточно вспомнить самые простые и "низовые" примеры - мотивчик из "Цыпленка жареного" в "Москве-Черемушках" или балалаечную песенку в опере "Нос" на слова идиотической "любовной" песни Смердякова из "Братьев Карамазовых" с бесконечным припевом "Господи, помилуй ее и меня".

При всей жажде советских музыкальных чиновников приблизить серьезную музыку "к народу" использование Шостаковичем цитат из площадных произведений или песен каторжан раздражало не меньше, чем использование атональности, диссонансов и других примет новой музыки XX века. В своем "Антиформалистическом райке", произведении, долго остававшимся неизвестным, композитор всласть поиздевался над руководящими требованиями к музыке: ей предписывалось быть "реалистичной" и одновременно "изящной, эстетичной, мелодичной, законной". В 1931 году, когда дискуссии о назначении искусства в СССР еще были действительно дискуссиями, а не риторическим переливанием из пустого в порожнее, Шостакович писал о существовавших тогда "двух четких установках: 1) музыка в опере или балете должна способствовать приятному пищеварению и 2) тенору создавать благоприятные условия для эффектной ноты, а балерине - для какого-нибудь фуэте". Он не представлял себе, что музыку можно заковать в какие-то рамки во имя утилитарных принципов, пусть даже направленных на некое общее благо.

В конце 1920-х - начале 1930-х Шостакович создавал музыку для патриотических и производственных фильмов. Один из его маленьких шедевров, оставшихся от этого времени - всем известная мелодия для "Песни о встречном" ("Нас утро встречает прохладой", на стихи ленинградского поэта Бориса Корнилова). В 1945 году эта вещь даже стала гимном ООН. В годы войны он охотно брался инструментовать известные вокальные произведения для фронтовых нужд. Западные критики часто приписывают эти его работы подчиненности режиму, желанию сохранить свой статус ведущего композитора. Едва ли это хоть сколько-нибудь справедливо: просто он очень любил музыку и очень хотел хоть чем-то помочь воюющей родине. Он и окопы ходил рыть, и зажигательные бомбы учился тушить. Конечно, главным его вкладом военных лет стала Седьмая симфония. Она явилась и откровением для слушателей, и подвигом ее первых ленинградских исполнителей и дирижера Карла Элиасберга, и феноменальной медийной "бомбой": такого напряженного интереса к симфоническому произведению не знал ни СССР, ни мир (например, крупнейшие американские дирижеры буквально сражались за право первого исполнения Седьмой).

Успехи и признание композитора властью (четыре Сталинские премии) не мешали безжалостной критике и шельмованию: дважды - в 1936 и в 1948 годах его буквально уничтожали. По воспоминаниям людей, знавших Шостаковича лично, он был нервным и хрупким человеком, но удары даже такой силы не ломали его. Он не переставал писать ту музыку, которую слышал внутри. Перед генеральной репетицией своей печальнейшей Четырнадцатой симфонии он произнес удивительное вступительное слово: "Вероятно, вас заинтересует, почему же я вдруг решил так много внимания уделить вот такому жестокому и ужасному явлению, как смерть... Я отчасти пытаюсь полемизировать с классиками ... Когда наступает трагическая гибель героев, это смягчается светлой музыкой. Все это, как мне кажется, происходит от разного рода религиозных учений, которые внушали, что жизнь, так сказать, может быть плоха, но когда ты умрешь, то все будет хорошо". Шостакович не собирался никого успокаивать, он видел и чувствовал смерть рядом. Рассказывают, что после этой репетиции прямо в фойе от инфаркта умер музыкальный чиновник, нападавший на композитора в сталинские годы.

Наверное, как у всякого творца, у Шостаковича бывали большие и меньшие удачи, провалы и взлеты, но не стоит объяснять их влиянием власти или времени. Его не удалось приспособить или переубедить в чем-либо, что имело отношение к музыке. После разгромной правдинской статьи "Сумбур вместо музыки" по поводу "Леди Макбет Мценского уезда" он писал своему тбилисскому другу, композитору Андрею Баланчивадзе: "[эта опера] является для меня таким сочинением, которому я никак не могу перегрызть горло... мне кажется, что надо иметь мужество не только на убийство своих вещей, но и на их защиту... я ведь тяжелодум и очень честен в своем творчестве".